isotonic sarcasm
С океана дул промозглый ветер, сыпал в лицо песок с мертвого пляжа, и даже птиц уносило вдаль сильными порывами. Качались волны.
Вымороженные до костей, мы шли еле-еле, перебирая ногами долго и вязко, с закрытыми глазами и дождем в руках. Шапку цвета дохлого хамелеона постоянно сдувало - пришлось наскоро сунуть в карман, чертыхнуться и сделать очередной маленький шажок, лишний раз двигаться совсем не хотелось. Развернуться и подставить затылок ветру, ливню, идти наугад и не смотреть по сторонам, вот так.
Потом наши спины столкнулись.
Океан забушевал сильнее, издалека серела пена вздымавшихся волн, птиц уже не было видно, - кто улетел на сломанных крыльях, кого уже нет в живых. Вода синела, чернела, и скоро от полупрозрачной лазури осталась только тьма.
- Пошли в уклон, там забор, меньше дует.
Хотелось как-то возразить, но все слова изо рта выгонял настойчивый ледяной воздух, давил и выбивал из колеи. Глаза теперь слипались сами собой, ресницы неуклюжими полосками торчали на белом лице, хмурые брови говорили что-то об отчаянии; клонило в сон.
Это была низина. Выемка. Яма в сто метров шириной.
Слева от нас угрюмо возвышался каменный забор, подножье его давно поросло высокой травой, колючими кустами и мхом. Еще ниже шли мы, по примятым цветами, по размягченной чужими ботинками земле, точнее, не шли, а тащились, если скорость имеет значение. Ветер послушно утих, и в ушах уже не звенело так сильно, как пару шагов назад, легче стало вертеть головой, в вечерней темноте квадратными светлячками замигали окна домов, стоящих далеко-далеко справа. Его рука на моем плече, уже не спина к спине, зато губы на шее.
- Ну, жить будем. - отшучиваюсь я и вроде как даже сплетаю пальцы, свои - с его. Говорят, иногда так теплее.
На двадцать шестом шаге голова начинает немного кружиться, трава кажется чересчур удобной и мягкой, орущие музыкой наушники болтаются где-то под курткой. Январские сумерки холодеют, забираются под одежду и облепляют кожу тонким слоем мороза. Температура тела падает, даже несмотря на забор, несмотря на кусты и пройденное расстояние вглубь.
- А я сердце твое слышу. Тук-тук, тук-тук.
- Что, сдурел, что ли? Какое нахрен сердце?
В темноте тяжело разглядывать любовь в чьих-то глазах, капюшон на пол-лица не помогает, где-то через пару сплошных двойных полос пытается сожрать остатки заледеневшего берега голодный океан. Через пару десятков голосов он разевает свою беззубую пасть, громыхает и превращается в бездонную мглу - опасную, но беззащитную, только калька и ракушки имеют причины ее бояться. Мы стоим ближе некуда, в попытке впитаться, раствориться в телах друг друга, стоим и ждем чего-то, то ли конца, то ли тепла.
Потом он меня роняет.
Мои догадки оказываются правдой, трава удобная и гладкая, капли дождя быстро растворяются в моих волосах, оставляют невидимые пятна на черной одежде. Где-то тут должен быть знак судьбы, скорее всего, он скажет что-то вроде «съебывай отсюда немедленно» или «не тони если не умеешь плавать» или «мой руки перед сексом».
Последнее, в общем-то, даже к месту.
Мы то ли идем, то ли ползем, пока колючие кусты тянутся ко всем трещинам забора, пока на мрачном небе появляются первые точки света, это нельзя назвать даже жизнью, так, объедки со стола вечности. Остается только утыкаться носом в изгибы шеи, зарываться руками под и глубже, согревать кого-то своим дыханием, пока точно так же пытаются откачать тебя. Качаются волны, что в океане, что в голове.
- Ты мне там не засыпай, если что, труп свой сам тащить будешь.
Больше некуда спешить.
Можно подавиться собственным смехом или слезами, проорать навзрыд чье-то имя и успокоиться, отдать себя убаюкивающему ветру и тому, кто сейчас сидит на мертвой траве рядом, обнимает и пускает корни в затвердевшую землю, врастает, врос. Можно остаться тут и не смотреть на бусинки звезд, сеткой опутывающих беспомощный огрызок луны, не чувствовать противный песок на языке, не скрипеть им между зубов и не плеваться. Здесь и сейчас океан сливается с небом, поедает силуэты еле видных гор на другом конце залива и расползается по рядам близстоящих домов, светлячки умирают безболезненно. Шапка вырывается из кармана, беспричинно лезут слезы наружу, но чья-то спина неизменно закрывает от ураганов, грозы, воды, мыслей, земля принимает нас молчаливо, и кажется, так было всегда, всегда и будет.
Не умрут только слова.
Вымороженные до костей, мы шли еле-еле, перебирая ногами долго и вязко, с закрытыми глазами и дождем в руках. Шапку цвета дохлого хамелеона постоянно сдувало - пришлось наскоро сунуть в карман, чертыхнуться и сделать очередной маленький шажок, лишний раз двигаться совсем не хотелось. Развернуться и подставить затылок ветру, ливню, идти наугад и не смотреть по сторонам, вот так.
Потом наши спины столкнулись.
Океан забушевал сильнее, издалека серела пена вздымавшихся волн, птиц уже не было видно, - кто улетел на сломанных крыльях, кого уже нет в живых. Вода синела, чернела, и скоро от полупрозрачной лазури осталась только тьма.
- Пошли в уклон, там забор, меньше дует.
Хотелось как-то возразить, но все слова изо рта выгонял настойчивый ледяной воздух, давил и выбивал из колеи. Глаза теперь слипались сами собой, ресницы неуклюжими полосками торчали на белом лице, хмурые брови говорили что-то об отчаянии; клонило в сон.
Это была низина. Выемка. Яма в сто метров шириной.
Слева от нас угрюмо возвышался каменный забор, подножье его давно поросло высокой травой, колючими кустами и мхом. Еще ниже шли мы, по примятым цветами, по размягченной чужими ботинками земле, точнее, не шли, а тащились, если скорость имеет значение. Ветер послушно утих, и в ушах уже не звенело так сильно, как пару шагов назад, легче стало вертеть головой, в вечерней темноте квадратными светлячками замигали окна домов, стоящих далеко-далеко справа. Его рука на моем плече, уже не спина к спине, зато губы на шее.
- Ну, жить будем. - отшучиваюсь я и вроде как даже сплетаю пальцы, свои - с его. Говорят, иногда так теплее.
На двадцать шестом шаге голова начинает немного кружиться, трава кажется чересчур удобной и мягкой, орущие музыкой наушники болтаются где-то под курткой. Январские сумерки холодеют, забираются под одежду и облепляют кожу тонким слоем мороза. Температура тела падает, даже несмотря на забор, несмотря на кусты и пройденное расстояние вглубь.
- А я сердце твое слышу. Тук-тук, тук-тук.
- Что, сдурел, что ли? Какое нахрен сердце?
В темноте тяжело разглядывать любовь в чьих-то глазах, капюшон на пол-лица не помогает, где-то через пару сплошных двойных полос пытается сожрать остатки заледеневшего берега голодный океан. Через пару десятков голосов он разевает свою беззубую пасть, громыхает и превращается в бездонную мглу - опасную, но беззащитную, только калька и ракушки имеют причины ее бояться. Мы стоим ближе некуда, в попытке впитаться, раствориться в телах друг друга, стоим и ждем чего-то, то ли конца, то ли тепла.
Потом он меня роняет.
Мои догадки оказываются правдой, трава удобная и гладкая, капли дождя быстро растворяются в моих волосах, оставляют невидимые пятна на черной одежде. Где-то тут должен быть знак судьбы, скорее всего, он скажет что-то вроде «съебывай отсюда немедленно» или «не тони если не умеешь плавать» или «мой руки перед сексом».
Последнее, в общем-то, даже к месту.
Мы то ли идем, то ли ползем, пока колючие кусты тянутся ко всем трещинам забора, пока на мрачном небе появляются первые точки света, это нельзя назвать даже жизнью, так, объедки со стола вечности. Остается только утыкаться носом в изгибы шеи, зарываться руками под и глубже, согревать кого-то своим дыханием, пока точно так же пытаются откачать тебя. Качаются волны, что в океане, что в голове.
- Ты мне там не засыпай, если что, труп свой сам тащить будешь.
Больше некуда спешить.
Можно подавиться собственным смехом или слезами, проорать навзрыд чье-то имя и успокоиться, отдать себя убаюкивающему ветру и тому, кто сейчас сидит на мертвой траве рядом, обнимает и пускает корни в затвердевшую землю, врастает, врос. Можно остаться тут и не смотреть на бусинки звезд, сеткой опутывающих беспомощный огрызок луны, не чувствовать противный песок на языке, не скрипеть им между зубов и не плеваться. Здесь и сейчас океан сливается с небом, поедает силуэты еле видных гор на другом конце залива и расползается по рядам близстоящих домов, светлячки умирают безболезненно. Шапка вырывается из кармана, беспричинно лезут слезы наружу, но чья-то спина неизменно закрывает от ураганов, грозы, воды, мыслей, земля принимает нас молчаливо, и кажется, так было всегда, всегда и будет.
Не умрут только слова.