isotonic sarcasm
Джонни не знает, что говорят в чрезвычайных ситуациях, разве что «эй, парень, я тут первый стоял» или «мне темное с сухариками». Джонни закончил всего восемь классов и сейчас вряд ли помнит, что земля крутится вокруг своей оси, а цены в магазинах только поднимаются. Джонни выпивает молоко соседей по утрам и мочится в пустые бутылки прямо на порогах, нагло пользуясь своей бессонницей и вечным недержанием. У Джонни на подбородке отчетливо видна трехдневная щетина и глаза похожи на темные впадины, поэтому, когда он переваливается через низкий заборчик детской площадки и отпугивает позднюю шпану пьяным хрюканьем, я только говорю:
- Ох, Джонни. - и немного громче, - Какого черта, Джонни?
- Я снова видел эту блядь. Он шел с ней под ручку, Билли, понимаешь, блядь с блядью под ручку, и они улыбались.
- Джонни, у тебя косметика расплывается.
- Ты не понимаешь, Билли. Они ели мороженое и улыбались, я бы даже сказал, смеялись, но я боюсь. Помоги мне встать.
Я слезаю с детских качелей, чуть пошатываясь, - тонкое сидение жутко отжимает задницу, если раскачиваться больше получаса. Подхожу ближе и протягиваю Джонни руку, жду минуты две, пока тот слепо нащупывает ее в воздухе в попытке ухватиться, и спрашиваю:
- Какое мороженое?
- Фисташковое с шоколадной стружкой, три шарика в большой вафле, которая за два тридцать.
- Каждому по два тридцать, это сколько же, так дорого?
- Билли, ты не понимаешь. Этот блядь был с девушкой, с бабой, с такой же блядиной, только с пиздой вместо хуя и жиром под сосками.
- И они ели мороженое. - уточняю я и сажаю Джонни на дряхлую скамейку, одну из тех, что с облупившейся краской и ножными вырезками чьих-то имен на спинке и сидении. Над нами загораются фонари, и становится заметно, насколько успел потемнеть вечер за этот короткий разговор. На секунду я отвлекаюсь и быстро осматриваюсь в поисках горящей вывески нашего привычного бара, просто чтобы убедиться, что он все еще там, и возвращаюсь взглядом к Джонни.
- Он даже со мной не ел мороженого. И не улыбался.
- Ты отвратительно выглядишь.
- Знаю, черт побери, лучше скажи, где здесь туалет, мне нужно зеркало. Зеркало и проблеваться.
Джонни вытирает сопли рукавом его любимого аквамаринового пиджака с красными пуговицами и размазывает черные тени по красным щекам. Его тушь собралась комочками на ресницах, вокруг губ помады намного больше, чем на них самих. Я поправляю его нечесаный парик и убираю пару выбившихся локон за уши, на случай, если он все-таки не дойдет до зеркала. Джонни только трясет блондинистой шевелюрой и дергает конечностями, стряхивает свои нелюбимые туфли с острым носом и семи-сантиметровым каблуком. Под клетчатыми бриджами у него волосатые ноги. Я говорю:
- Джонни, твои бабские замашки начинают меня волновать.
- Полгода назад тебя все устраивало. - резонно замечает он, и мне нечего возразить.
- Что мы делаем на детской площадке, Билли? Ты сейчас очень похож на педофила, вдруг нас посадят?
- Когда у тебя последний раза была женщина, Джонни? Баба? Шлюха? Резиновая пизда? Что-то, что не имеет поршня с другой стороны.
- Если ты начнешь ко мне приставать, и я закричу, как думаешь, по какой статье пойдем?
Джонни пьет молоко каждый день и ходит в бассейн по субботам, а сегодня пятница, и меня не должно волновать, что о нем завтра подумают рабочие местного спорт-зала. Джонни гуляет с чужими собаками за деньги и за деньги не приближается к соседским детям, что почти равняет его недельный заработок с моим.
- Если в наше время сажают за изнасилование мужчины, носящего стринги и клипсы с голубыми стразами, то, думаю, запишут как эксгибиционизм.
- В яблочко! - ржет Джонни, вскакивает со скамейки, бегом делает круг по всей площадке и возвращается к заборчику, с которого недавно падал. - Билли, я, кажется, гандон потерял, помоги найти? Ни черта не вижу.
Забыв про бар и зеркало, я иду искать презервативы своего друга-пидараса, на пути осведомляясь, не жмут ли ему стринги. На что Джонни только демонстративно вертит задницей и снова ржет, забыв про свою блядь и фисташковое мороженое, по два тридцать каждое.
- Ты гребаный урод, Джонни. - напоминаю ему я. - Когда-нибудь тебя переедет велосипед и на твои похороны я привезу резиновую телку, выебу ее раза четыре и обкончаю крышку твоего гроба.
- Хорошо. - соглашается Джонни, неестественно спокойно. - И на лоб мне прикрепи вибратор с присоской, из моей коллекции.
- Это еще зачем? - что-то блестящее на свету фонаря маячит у меня перед глазами, я поднимаю квадратную упаковку с земли и протягиваю ее Джонни. Он трет ее об свой пиджак и сует во внутренний карман, теребит лохматый парик и улыбается красным ртом Джокера:
- Надо же хоть раз в жизни умереть единорогом.
И я с ним соглашаюсь.
- Ох, Джонни. - и немного громче, - Какого черта, Джонни?
- Я снова видел эту блядь. Он шел с ней под ручку, Билли, понимаешь, блядь с блядью под ручку, и они улыбались.
- Джонни, у тебя косметика расплывается.
- Ты не понимаешь, Билли. Они ели мороженое и улыбались, я бы даже сказал, смеялись, но я боюсь. Помоги мне встать.
Я слезаю с детских качелей, чуть пошатываясь, - тонкое сидение жутко отжимает задницу, если раскачиваться больше получаса. Подхожу ближе и протягиваю Джонни руку, жду минуты две, пока тот слепо нащупывает ее в воздухе в попытке ухватиться, и спрашиваю:
- Какое мороженое?
- Фисташковое с шоколадной стружкой, три шарика в большой вафле, которая за два тридцать.
- Каждому по два тридцать, это сколько же, так дорого?
- Билли, ты не понимаешь. Этот блядь был с девушкой, с бабой, с такой же блядиной, только с пиздой вместо хуя и жиром под сосками.
- И они ели мороженое. - уточняю я и сажаю Джонни на дряхлую скамейку, одну из тех, что с облупившейся краской и ножными вырезками чьих-то имен на спинке и сидении. Над нами загораются фонари, и становится заметно, насколько успел потемнеть вечер за этот короткий разговор. На секунду я отвлекаюсь и быстро осматриваюсь в поисках горящей вывески нашего привычного бара, просто чтобы убедиться, что он все еще там, и возвращаюсь взглядом к Джонни.
- Он даже со мной не ел мороженого. И не улыбался.
- Ты отвратительно выглядишь.
- Знаю, черт побери, лучше скажи, где здесь туалет, мне нужно зеркало. Зеркало и проблеваться.
Джонни вытирает сопли рукавом его любимого аквамаринового пиджака с красными пуговицами и размазывает черные тени по красным щекам. Его тушь собралась комочками на ресницах, вокруг губ помады намного больше, чем на них самих. Я поправляю его нечесаный парик и убираю пару выбившихся локон за уши, на случай, если он все-таки не дойдет до зеркала. Джонни только трясет блондинистой шевелюрой и дергает конечностями, стряхивает свои нелюбимые туфли с острым носом и семи-сантиметровым каблуком. Под клетчатыми бриджами у него волосатые ноги. Я говорю:
- Джонни, твои бабские замашки начинают меня волновать.
- Полгода назад тебя все устраивало. - резонно замечает он, и мне нечего возразить.
- Что мы делаем на детской площадке, Билли? Ты сейчас очень похож на педофила, вдруг нас посадят?
- Когда у тебя последний раза была женщина, Джонни? Баба? Шлюха? Резиновая пизда? Что-то, что не имеет поршня с другой стороны.
- Если ты начнешь ко мне приставать, и я закричу, как думаешь, по какой статье пойдем?
Джонни пьет молоко каждый день и ходит в бассейн по субботам, а сегодня пятница, и меня не должно волновать, что о нем завтра подумают рабочие местного спорт-зала. Джонни гуляет с чужими собаками за деньги и за деньги не приближается к соседским детям, что почти равняет его недельный заработок с моим.
- Если в наше время сажают за изнасилование мужчины, носящего стринги и клипсы с голубыми стразами, то, думаю, запишут как эксгибиционизм.
- В яблочко! - ржет Джонни, вскакивает со скамейки, бегом делает круг по всей площадке и возвращается к заборчику, с которого недавно падал. - Билли, я, кажется, гандон потерял, помоги найти? Ни черта не вижу.
Забыв про бар и зеркало, я иду искать презервативы своего друга-пидараса, на пути осведомляясь, не жмут ли ему стринги. На что Джонни только демонстративно вертит задницей и снова ржет, забыв про свою блядь и фисташковое мороженое, по два тридцать каждое.
- Ты гребаный урод, Джонни. - напоминаю ему я. - Когда-нибудь тебя переедет велосипед и на твои похороны я привезу резиновую телку, выебу ее раза четыре и обкончаю крышку твоего гроба.
- Хорошо. - соглашается Джонни, неестественно спокойно. - И на лоб мне прикрепи вибратор с присоской, из моей коллекции.
- Это еще зачем? - что-то блестящее на свету фонаря маячит у меня перед глазами, я поднимаю квадратную упаковку с земли и протягиваю ее Джонни. Он трет ее об свой пиджак и сует во внутренний карман, теребит лохматый парик и улыбается красным ртом Джокера:
- Надо же хоть раз в жизни умереть единорогом.
И я с ним соглашаюсь.